Литературная критика нынче, как антиквариат

   

После нескольких лет забвения «на горизонте» появилась поэтесса Наталья Егорова. О ней восторженные статьи публиковал член редколлегии Петр Привалов, сама Наташа предлагала нам к публикации свои новые стихи.
    Продолжая традиции, я не мог лишить ее права вновь опубликоваться у нас – на сей раз на сайте журнала «Смоленск». Стихотворение об Андрее Первозванном сама поэтесса как бы посвящает предстоящему Рождеству. Во всяком случае, об ассоциации с Рождеством Наташа пишет в частном письме на мою электронную почту.

НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА

СКАЗАНИЕ ОБ АНДРЕЕ ПЕРВОЗВАННОМ

С той метельной зимы минул снег неизвестно какой,
Но живет до сих пор свет предания, Господом данный –
Как с заплечным мешком да сосновым простым посошком
Да по тропочке той шел апостол Андрей Первозванный.

Он за Киев пошел – к неизвестным истокам Днепра,
К лютым северным льдам в скифском сне беспробудном медвежьем.
Темен город в снегу – ведовская курная нора!
Грозен царь Борисфен, залепивший метелями вежды!

Морды бесов и змей на долбленых кривятся ладьях.
Шкуры вепрей и лис на парнях и зазнобах счастливых.
Курит град Смоленец смолы в красных кипучих кострах.
Эту лютую тьму не развеять и Божьим огнивом!

И такая тут ночь, и такой вековечный мороз,
И такая пурга – что надежней совсем не родиться!
Но на Тайной Вечере апостолам молвил Христос,
Чтоб страдали и шли – ибо всем надлежит причаститься!

Только здесь и слова, замерзая, плывут в пустоту.
Есть лишь зверьи следы да алмазные звезды на черни!
Шел апостол Андрей – и сквозь вьюгу молился Христу,
И просил у Христа вразумленья в молитве вечерней.

И услышал Христос, и по свету сошел в снегопад,
Рядом встал на холме и вгляделся в морозные дали.
Что за тихая ночь! Этот лес как Божественный сад
В голубых хрусталях, утоливших земные печали!

Мерно сосны поют над сугробами трубами царств.
Тонок звон тишины в заповеданном царстве зверином.
Под лосиным копытом не хрустнет прогнувшийся наст.
Не шелохнется снег под бесшумною стаей волчиной.

И руками развел над великим простором Христос –
И холмы поползли над рекою подробно телегам.
И великий простор городами сквозь вьюги порос –
И во тьме зазвенел куполами, крестами и снегом.

И из снега, из тьмы, из медвежьих и заячьих троп,
Из праскифского сна, глушь медвежьих распадков осилив,
Из глубин Борисфена, из белых сосновых чащоб
Сквозь седой снегопад за холмами явилась Россия.

В золотых куполах – как свеча над снегами горит!
В красноглавых кремлях – с ясным пламенем чистого сердца.
И идут за Христа на Голгофу князья и цари.
И идут за Христа на мученья и смерть страстотерпцы.

Невский князь Александр солнцем битвы звенит на ветрах.
Инок Сергий поет песню жизни бойцам Куликова.
Смуту черных времен разгоняет Крестом Иринарх.
Мирным Духом горит Серафим из святого Сарова.

И растут города из метельных сугробных берлог.
И заводы дымят по сосновым чащобам морозным.
И плывут корабли льдами синих штормящих дорог.
И летят корабли к замерзающим медленным звездам.

Это, Господи, рай! Это дивных чудес снеговей!
Это, Господи, сад на искрящей алмазами черни!
Так стояли Они – сам Христос и апостол Андрей –
Замышляя Россию в великой молитве вечерней.

Как на тропочке той, где в сугробе дрожит березняк
И завода труба вмерзла в тучу над красным закатом.
И люблю я смотреть сквозь огнями вихрящийся мрак,
Прозревая легко, что заведомо было когда-то –

Вот у этих седых крепостных развалившихся стен,
У церквей и мостов, вмерзших в снега родную стихию,
Где из тьмы вековой выплывает, клубясь, Борисфен –
И священным Днепром за холмами впадает в Россию.

   В последнее время я стал чаще консультироваться с литературными критиками. Потому что на сайт графоманы посылают столько «гениальных произведений», что давать им отповедь я не решаюсь. Поэтому даже знакомых поэтов прошу присылать в редакцию отзыв из региональной организации Союза писателей России, чтобы мне «прикрыться» от возможных упреков мнением авторитетных поэтов. Но Наташа Егорова – исключение. Она – признанный мастер, имеющая много литературных наград и сборников стихов. Тем не менее, на всякий случай я поинтересовался мнением об этом стихотворении известного филолога из СмолГУ. В телефонном разговоре услышал, что по качеству стиха к этой работе у рецензента нет претензий. Каково же было мое удивление, когда буквально через пару дней от филолога получил рецензию на книгу Натальи Егоровой.
   В наше время глубокая литературная критика – вещь редкая, дефицитная, даже, я бы сказал, антикварная. Игнорировать подобные отклики редакция, на мой взгляд, не имеет права, кого бы ни касалась публикация – хоть Папы Римского. Поэтому, уж извини Наташа, я эту рецензию публикую!


СИНДРОМ ЛИРИЧЕСКОЙ БОЛЕЗНИ


   Есть такие поэты, которые числят себя в первом ряду, если не вообще первыми поэтами России. Эта болезнь мании величия, что зачастую бывает сверх неприличия, даже в наше время, далёкое от романтической поэтичности и почитания поэтов, прогрессирует и удручает.
   Памятуя, что «скромность – это путь в неизвестность», они выказывают верх нескромности, конфликтны и скандальны.
   Похоже, именно таким образом они добивались «широкой известности в узких писательских кругах», чуть ли не с мясом и кровью выдирали себе всевозможные литературные привилегии и премии, препятствуя действительно талантливым людям.
   Эти авторы открыто поклоняются каждой своей строчке, навязчивы в чтении своих виршей, совершенно не отдавая себе отчёта в том, что со стороны они смотрятся и слушаются, как назойливые мухи, от которых уже устали отмахиваться.
   Одни умеют читать свои версификации, другие – что только не вытворяют с ними, а то даже воют, читая их и считая, что это высший пилотаж поэтического самовыражения.

   Устав от таких поэтов, я решил обратиться к поэзии признанных поэтов и поэтесс, чтобы от мастерского благозвучия их лирики прочистился слух, от их тонкоматериального воздуха проветрились поэтические лёгкие.
   Кто у нас на Смоленщине после Виктора Смирнова сегодня первый поэт? «Быть знаменитым некрасиво», по Б.Пастернаку. Однако довольно напористо позиционируется на первенство поэтесса Наталья Егорова, которая состоит в Московской писательской организации Союза писателей России, но родилась и вот сейчас проживает в Смоленске.
   С большим вниманием открыл её последнюю книгу избранных стихотворений, изданную в Смоленске, «Русской провинции свет». Отмечая для себя скромность тускло-зеленоватой обложки 300-страничной книги, настраиваю себя на высокое эстетическое восприятие, на сдержанно-провинциальный склад содержащихся в ней стихотворений. Так и есть, с первого же стихотворения автор предрекает себе незавидную судьбу большинства российских поэтов, заканчивая его так: «… Оставленная вечностью Твоей…» Слово «вечность» у неё в стихах повторится ещё множество раз, и по этому поводу заполонены многие страницы рефлексий и поэтизаций её депрессий, однако добавит ли, в самом деле, это вечности авторским «нетленкам»? Не отсюда ли и признание, что «сама я прах и тлен»?

 

 Поначалу всё у неё начинается с невнятицы: «Звук неясный… Невнятная мысль…» («Берестяная грамота»). Впрочем, у всех настоящих поэтов – не с этого ли начинается? Постепенно становится всё больше ясности, но сдержанности, истинной провинциальной чистоты и тонкой изящной эстетичности всё меньше и меньше, пока вот-вот им не улетучиться вконец.
   Впрочем, всё это формальный подход, важно вникнуть в суть, в глубинные смыслы. Есть ли они у Натальи Егоровой? Сколько угодно.


Но уж мне-то, распятой на лире,
Не бросай свою боль, как упрек:
В разоренном разграбленном мире
Каждый смертен и каждый жесток.
 

 Неужели «каждый жесток», если даже и «смертен»? Понятно, что сама она (или её лирическая героиня), претендуя на вечность и, стало быть, на вечное избранничество, не такая как все. Однако, будучи «распятой на лире», она не нуждается в том, чтобы кто-то ещё бросал ей свою боль, как упрёк, с неё станется. Её интересует только самоличное бессмертие:

Но ведь мы-то бессмертны, как Боги,
В блеске звезд, на дорогах страны…

   Эвона куда хватила: «мы-то…как Боги», – а так хотелось почитать чистые задушевные стихи скромной, неиспорченной провинциалки.
   Помнится по Библии, Христос в ответ на фарисейские слова «будем как боги» учил: «будем как дети». А здесь явно отдаёт не христианскими истинами, а ветхозаветными.
   Впрочем, поэтесса научилась всё искупать неотразимыми красивостями:

Но не вся наша правда – о хлебе,
Если легкий, как Божий сквозняк…
 

 Лёгкая рука у неё? Несомненно. Но здесь, в случае с «Божьим сквозняком», она попадает явно в «молоко», ибо – что это такое, вряд ли и самому автору ведомо.
   Охристианенные образы у неё едва ли искренни, они свидетельствуют, скорее, о погоне за модой на православие, возникшее у многих современных поэтов. Это стало давать какое-то уважение, признание и даже премии, вот и наша автор вспомнила о Боге и Божьей Матери. Порой её стихи завершаются знамениями, да только не новизной мыслей или выводов из судьбоносных смыслов.
   Виктор Смирнов, благосклонно относившийся к ней, когда она была ещё юной, так отзывался о её «зрелых» стихах: «филологическое рукоделие». А знаете, сколько можно таким образом связать поэтических перчаток? Вот только что-то не греют они, её рукодельные поделки. Виктор Петрович так и говорил: «от этих стихов веет холодом». И, по всей видимости, чтобы не так им веяло, сама поэтесса перенимает у Смирнова его «горячий образ» Вечного огня из деревенской печи, у которого он грелся:

И в старой печи поднимается Вечный огонь («Волоковая»).
   

Ещё Виктор Петрович говорил: «начинала писать она хорошо, а теперь пишет грамотно».
   А вот ещё один «горячий образ» – «Лампа Гагарина» в одноименном стихотворении. Эта лампа сравнивается с лампой Алладина (да, у неё, признанной филологини, именно так – с двумя «л», а не с двумя «д»). Слава Богу, Юрий Алексеевич Гагарин не в сказках «Тысяча и одной ночи» покорил космос, а наяву, и в данном контексте сравнение (или даже метафора) звучит неуклюже, в рифму, но не к месту, и тем более не к месту, что использовано ради рифмы.
  Начало впечатляет:


Бродит смерть по военным дорогам.
Пахнет кровью в колодцах вода.


   Красиво? Ещё бы, да жаль, всё общие места. Красивости и дальше подменяют мысль. Надо признать, отбрасывающий красивости, финал эффектен:


И вминают, буксуя, машины
Звезды в грязь, вдоль воронок руля,
Чтобы стали однажды едины
Древний Космос и наша Земля.
   

Чувствуете глубокое постижение сокрытых смыслов? Звёзды попадают в грязь, их месят буксующие машины, – и в этом состоит единение Древнего Космоса и Земли.
   Вот, оказывается, как я угодил глубоко в поисках прекрасного:


И посмела я сердцем живым уцелеть
В темной тине и омутах вод.
И посмела я песню по-своему спеть
О застойном дыханье болот.
 

 И, по всей видимости, дальше подобного рода болотной глубины, пока читаешь стихи данного автора, уйти вряд ли удастся.
   А поэтесса, чтобы приподнять себя повыше, абстрагируется, и чтобы задрапировать общие места, обильно разбросанные по её стихам, особенно в связи со словами «вечность» «смерть», «вселенная» и т.п., пытается как-то разнообразить их использование. К примеру, «грозится смерть, смакуя слово «прах», – только мне сдаётся, не столько смерть, сколько сама поэтесса смакует это слово.
   Со словом «вечность» можно даже пофамильярничать:


Гремит телевизор которую вечность подряд.
Чадит керосинка. Сосульки на крышах звенят.

   А с Вселенной – и вовсе запанибратски:

Но что мне целый мир, коль я сама –
Вселенная в снегу ночных светил!
   

Вселенная она сама, – ни больше и ни меньше!
   О, да это не тот ли синдром, с которого я начал? Синдром поэтической болезни, которой одержимы многие графоманы, утверждающие, что стоят в «первом ряду поэтов» и презирающие всех поэтов «второго и третьего ряда», короче, всех остальных.
   Нельзя не отдать должное, в стихах нашей поэтессы ощущается матёрый звук превосходства. Но когда автор пишет: «я опять люблю», – любви не чувствуется, как и предмета любви во всей книге её избранных стихотворений не отыскать.
   Вот пик её любовного самовыражения:

Крапивой хлестнет, как любовью –
Внезапно и больно.

Нет, похоже, никогда о любви не написать ей настоящих стихов; а нет любви в стихах – и вся поэзия лишь набор вымученных и замудрённых словес.
И как же эта любовь у неё жалка со стороны, даже в стихотворении о Ночке Соловьёвой:

Вновь бредут по темным паркам пары
Изживать скупое счастье в ночь.

   Скупо, без слезы катарсиса кончается у неё и одно из эмоционально ярких стихотворений «Вечный май, горячий бред любовный…»:


Даже слез от прошлого не надо
Этой песне, губящей сердца.
 

 А может, пожалеть её саму? Ведь, похоже, у её лирической героини любовь имеется лишь к себе самой, да и то, когда она не скупится на любовь к себе, когда она не «прах» и не «тлен». Да и когда с ней «огромное небо беседует внятно» (небо, оказывается, может беседовать именно так – «внятно»). Так же внятно может ей шепнуть и разум, которого она, высоко свободная, независимая, слушать не хочет:


Мне разум шепчет: «Позабудь и брось!» –
Но есть во мне высокая свобода:
Прощаю миру всё, что не сбылось,
Ищу и в безысходности исхода.
 

 Внешне добротно сделанные стихи, а вдуматься – и «разум шепчет»: высокопоэтично, но не ново – проштемпелёвано белой печатью общего места.
   Современная поэзия терпит просто бедствие из-за перенасыщенности штампами, клише, заимствованиями и перепевами, удручающей созерцательностью, драматургией бездействия или антидраматургией действия.
   Вот и у нашей поэтессы – почти нет сюжетных стихотворений, созерцательная рефлексия, считывающая с мира его внешне оболочную образность, и вместо проникновения в суть – затушёвка этой сути выспренностями и красивостями, в том числе и воюще-болотного свойства. Почти в каждом стихотворении – звёзды, и ни одно из звёздных лучей не проникает в сердце, не вызывает ответных чувств.
Стихи явно дороги одному человеку в мире – её автору.
   Ни одного стихотворения не посвящено самому любимому и близкому человеку. Полная душевная пустота, и при этом лишь отделка и шлифовка неоднократно обкатанных общих мест, замысловатостей и пустот.
   Иногда автор всё же честна с самой собой, в минуты неподдельных озарений:


Гляжу в себя – там только тьма,
Все – смрад, все – ночь, все – запустенье.
Погибель сердца, духа тленье,
Ложь, бесконечный бред ума.
   

Так значит, она всё-таки умеет давать себе отчёт в своих состояниях, словах и действиях?
   Но если брать по большому счёту, куда зовут её стихи, какой современной проблематикой в связке с вечными вопросами наполнены? От осмысления социума в лучах вечности здесь можно обнаружить лишь звёзды в лужах. Вот как, например, в диптихе «Птицы в городе» актуализированы образы Ворона и Голубя. В первом стихе «Ворон», думалось мне, будет брошен вызов самому Эдгару Алану По, ан не тут-то было:


Что летаешь над забором,
Не считая жизнь за труд,
Ворон жирный, словно боров,
Ворон черный, как мазут?
– Ты чего?
– Ду-у-у-урные вести!
– Убирайся, черт с тобой!

   И это «православная» поэтесса, что так она себя позиционирует? Но там же, в этом диптихе, есть и о Голубе, – могут мне возразить: «Растоптав твои светлые перья, мы бредем по колено в крови».
   Час от часу не легче. Утешаешь себя тем, что здесь автор всё-таки преувеличила – от одного убиенного Голубя мы не побредём по колено в крови. Ну что ж, всё жестоко в этом мире, и ожесточается душа поэтессы или её лирической героини. И гордыня её, должно быть, то исключение из общих правил или же канонов православных, которое она может позволить себе как даровитая избранница в этом бесталанном и беспощадном мире.


Я заставлю проспекты поземкою дуть
От бессмысленной жажды былое вернуть.
 

 У неё только так: «Я – сказала! И я заставлю!».
   В стихах её – то тут, то там тяга к вызову, аффектации, эффектности, и – то тут, то там ложные посылы. Так что во всё это не веришь, потому что автор и сама далеко не всегда в это верит, вот и упивается «бессмысленной жаждой былое вернуть».
   Куда направляет поэтесса свой талант, демонстрируя его нам и как бы зовя за собой? К Богу? Или – к «Богам»? К православному или всё-таки языческому проявлению духа? А языческая самоидентификация, как известно, стоит на той грани, за которой начинается бесовщина.
   Вот вроде бы неплохо начинается стихотворение: «В ночь у Соловьевой переправы с того света свищут соловьи». А затем опять банальная безвкусица с бессмыслицей в итоге:


Друг мой, мы века не знали тлена,
Ибо смерть сумели побороть.
Что ж теперь устали наши гены
Прах наш перемалывать во плоть?
 

 Вообще-то, в чём беда филологинь, которые не знают в жизни ничего или почти ничего, кроме своих стихов? Им запросто написать слово «смерть», ни разу не соприкоснувшись с ней и не сойдясь лицом к лицу. Вот пишет наша поэтесса о Чечне, а ведь это одна ложь – при внешне правдоподобной картинности каких-то событий, связанных с чеченской войной, и нет правды состояния, правды положения. В двустрофном стихотворении «Кавказ», (вроде бы написанном в лермонтовском духе), где почему-то «снова демон выводит своих демонят на гнездовьях Кавказской горы», поэтесса даёт указание солдату: «Не ходи по шамилевским тропам, солдат». А зачем же он там? В этом его предназначение, ему на то отдаётся приказ.
   Ложный посыл? Очевидно.
   Воображенье поэтессы работает чисто на внешнюю сторону образности, воспроизводя её, к примеру, так: «Под папахою Шамиля спит в сиянье гор Кавказ», – а выходит, она как бы заведомо нагоняет страх на русского солдата, «простого и ловкого», что ещё поёт «о том, что цел».
   Автор позиционирует себя ещё и как историческая поэтесса, а то и сказительница мифов и легенд, связанных с историей Руси. Есть у неё одно длинное стихотворение «Днепр Словутич», к слову сказать, на длинноты она торовата. Но и здесь налицо авторский изыск: дескать, Словутич – от Слова. Нетушки, Днепр всегда был Славутичем – и на русском, и на украинском языках, как был и на древнеславянском (а не словянском), когда не был он ещё крещён вместе с народом князем Владимиром и не знали ещё, что «В начале было Слово. И Слово было Бог».


Запоешь ты, Днепр Словутич вещий,
Как гусляр в былинах, сед и зрящ,
И в днеприщах паруса трепещут,
Медведихи ломятся из чащ.
   

В античном (и, стало быть, языческом) мифе об Орфее звери от его пения усмирялись, становились добрее, а тут от пения вещего гусляра (Днепра Словутича?) медведицы (или медведихи) «ломятся», бушуют. В любой строчке, кстати, запечатлен нрав самого автора.

И запой – как плыл к Царьграду Киев,
Могилёв дивяхой гречей Мценск,
Как дорогой Бужа в сумрак виев
По борам курил смолу Смоленск.

   Набор исторических деталей и слов, в том числе собственных неологизмов на исторические темы, сюда притянут (иной раз за уши), чтобы послужить поэтичности. Вот уже и «в шапке Мономаха Жуков грозный бил врагов – отечества герой». Следует мифологизация современности. Видать, поэтессе очень хочется приблизиться к Юрию Кузнецову, мифологизатору современного русского поэтического слова. И вот что у неё получается:


Елька царь – и в смерти царь Собака,
Злой палач державы и людей.
Шушка царь – зубровник, забияка,
Кравка царь – во Киеве злодей.
 

 Образы «беловежской троицы» столько раз были художественно обработаны разными авторами, что все эти определения «Собака, палач, забияка, злодей» могут сгодиться разве что для какого-нибудь варьете с историческим уклоном. Далее как будто посерьёзнее:

Нынче в Белой Руси – свет и вече,
На Руси Великой – мор и хмарь,
А в червонной Руси в тьме невечной
Правит Ирод – басурманский царь.

   Остаётся только догадываться, кто и чем сегодня правит. Красивая ахинея в мифологической обёртке.
И опять только подобие сюжетности, только карнавальная демонстрация образов, – и получается длинное стихотворение – «спагетти», а не ёмкая поэма.
   Ничего нового не узнаём мы и в других, надо сказать, сделанных исторических стихах: о княгине Рогнеде (при случае сравните со стихотворением о ней же у В.Сосноры), о княгине Ольге, об Андрее Рублёве – в таких стихах, где сама история, помимо них, изобилует захватывающей сюжетностью, и столько уж написано на эти темы стихов значительно лучших. Прежде надо прочитать об этих героях в исторических книгах, чтобы разобраться, о чём пишет именно эта поэтесса в этих своих стихах. Околёсица красиво витых словес – испытанная манера поэтессы.
   И, судя по её стихам, чем больше упоминаний о Христосе, о Царице Небесной, о Матушке Божьей, тем самодостаточнее ощущает себя автор, самоутверждаясь. К сожалению, темы сакральны настолько, что не хочется касаться их критическим пером.
   Обращу внимание на второе стихотворение из диптиха о княгине Ольге, чтоб не оставаться голословным.


Века гудят. И тени желтизны
У глаз ложатся. И дрожат ресницы.

(ещё бы, у тех, кто живёт века, уже даже не тени синевы, а мёртвенной желтизны у глаз).

С княгиней Ольгой мы разведены
На тыщу лет. Обеим нам не спится. (!)
 

 Чувствуете замах! Автору не спится, и подруге её, княгине Ольге, оказывается, тоже не спится. А соединяет их тыщелетняя дружба.


В дни недорода нас качает рок,
Как два ведра на божьем коромысле.
А снег глубок. И замысел высок.
Она – исток, я – продолженье мысли.

   Вы что-нибудь поняли? Я понял, что гениальные мысли княгини теперь продолжает не менее гениальная поэтесса наша. И вот «продолженье мысли», на котором заканчивается диптих:

И глядя в ночь на санные пути,
Я повторяю, что бы ни случилось,
Что мысль Господня знает все пути
И все снежинки помнит Божья милость.


   Стало быть, у самой нашей поэтессы – «мысль Господня», ни больше и ни меньше. Только не пойму, почему эта Божья милость «помнит» все снежинки, а не что-либо иное? Затем, чтоб они не таяли? Нужна ли им, да и всем нам такая милость, по большому счёту?
   Налицо надуманность вместо глубинного проникновения в суть той эпохи, в те противоречия, которые претерпевала Ольгина душа, православием вытесняющая в себе язычество. Бабка князя Владимира, впоследствии Крестителя, она сослала в ссылку его мать. Как ещё его оставила в живых? Язычница, от мстительности и жестокосердия, от гнева и гордыни она постепенно отошла и охранила себя в христианском смирении.
   Какую можно было бы автору с такой набитой рукой создать эпическую вещь с лирическим проникновением во внутренний мир легендарной княгини! Но нет у поэтессы ни одной поэмы, зато длинноватые затянутые стихосложения. В итоге – выставка рукоделий, собрание мёртвенного словесного гербария, с оживляжем песенных вьюг, сумбуров («Сугробы и крыши – в сумбуре нахлынувших строк»), и всё вынесено на всеобщее обозрение и самовосхваление на ярмарке тщеславия.
   То здесь, то там в её стихах правит гордыня, велеречивость, в сочетании с жаждой успеха любой ценой, и в то же время брюзжание о себе как о «прахе да тлене». Рядом с необузданными притязаниями и претензиями – смысловая ограниченность, с унынием – взрывы безудержного веселья, сиюминутное показное смирение наряду с кликушескими интонациями, схожими с завываниями.
   И самое главное – ни одной запоминающейся строчки, чтобы понесла она тебя на крыльях воображения и зажила в народе, в национальном общественном сознании. Одни извороты ума, да извивы того, что имитируется как душа. И никуда не ведут её стихи – ни к любви, ни к ненависти, ни к постижению смыслов бытия, ни к разгульной вольнице, ни к храму, ни к правде чувств, ни к всечеловеческой справедливости. Всё рядом да около, всё зыбко и скучно.
   Мне продолжают говорить: это – «талантливая поэтесса». Я вроде бы соглашаюсь, всё менее внятно понимая, что же тогда такое и впрямь настоящая поэтесса, истинный талант? Сколько обманок, подделок, подмены сущностей вокруг! Вот хотел соприкоснуться с подлинной поэзией, да и тут, видно по всему, ошибся. Не с того ли «русской провинции свет» у неё и на обложке так безжизненно тускл?.. Всё – захлопываю эту книгу, и, пожалуй, не открою её больше уже никогда.





Фотогалерея

Добавить комментарий