|
Отдав «Материализацию человеко-духа» редактору журнала «Смоленск», почти тут же пожалел о сделанной в последний момент приписке «Продолжение следует». Понял вдруг, что не хочу больше про «Москву», и не следует. Хоть было после этой публикации как никогда много звонков (большей частью писательских и, в целом, даже хвалебных), интересовались, когда и где ждать следующей части (читатели помнят, в какой обстановке выходил декабрьский номер, когда и редакция была уже захвачена). Все чаще думалось: зачем и о чем, собственно, продолжать, если… Ладно у самого удовлетворения от работы не было – это, в общем-то, нормально и даже полезно. Но все больше озадачивало, что никто не ругал, но и не одобрял статью без оговорок. Причем, часто одним не нравилось как раз то, чем восхищались другие. То есть прогнозируемой реакции я не получил, то есть ошибся. Где и в чем? Я не раз перебирал в уме реплики из телефонных и очных диалогов.
«Смирнов и Дорогань – замечательно! Но может хватит про Рыленкова? Давно всем понятно, что это не уровень Твардовского. Но мне, например, нравится… Не время копаться в Смоленской школе. Бог весть, до чего можно дойти. Вот уже Рыленков совсем плохой (а ему тоже 100 лет скоро, и он право голоса имеет!). Теперь выясняется, что Исаковский не совсем хорош. Хватит раздрая. Россия идет к единению, и юбилей А.Т. должен всех сплотить – всех! А не рассорить… Да, Твардовский – великий поэт. Но не надо ставить его на пьедестал и молиться – он не ангел. Ладно, написал там в дневнике о ком-то плохо. Может, минута такая была? И если б дочери из деликатности просто не опубликовали эти куски, вам и писать было бы не о чем, и в голову бы не пришло… Прочтите обязательно новую книгу профессора Баевского о СПШ – вот замечательный труд!.. Зачем было так о Есенине? Бунин здесь не авторитет – он на всех, кто остался, ополчился…
Вам кажется, что я слишком затянул перечень? Но есть еще немало, что мне покоя не дает. Вот, например, два уважаемых мною старших товарища буквально в одно слово поинтересовались, почему я такой злой. Первый выразил опасение, что в глазах общественности мной поставлен крест на В.Сморнове как на поэте. Второй сообщил, что после подобной статьи Писарева Фет двадцать лет стихов не писал.
Ну, положим, и я не Писарев, и Смирнов не Фет. Кстати, буквально на следующий день человек, не состоящий ни в одном писательском союзе, со смехом уверял меня, что Виктор Петрович будет рад и такой рекламе. «Увидите, скажет: в бесплодное дерево палки не бросают»… А вот самый компетентный, в моем представлении, рецензент был краток: «Слабину сам знаешь: зря Мишина превознес».
Конечно, не обошлось без дружеских советов из разряда невыполнимых типа: на всех не угодишь – забудь. Может, кто-то удивится, но из перечисленного, пожалуй, трудней всего было «забыть» замечание насчет Алексея Мишина. Как будто ради «замыслов каких-то непонятных» я заведомо душой покривил. Соглашусь, заносит меня порой, но… перечитал – и нет, не соглашусь. Да и так сошлось, что независимо друг от друга как бы поддержали меня здесь Александр Агеев в своей рецензии («СГ», 16 января 2007), а еще раньше и основательней ельнинский редактор и неординарный философ Михаил Козлов – в выступлении на Вторых Твардовских чтениях (20 декабря 2006). Цитирую выступление:
«Я листаю страницы сборника А.Мишина «Незамужняя деревня», вышедшего в этом году, и плачу вместе с автором «Забытой деревни»:
Куда ушла колхозная семья?
Ни хуторов,
ни фирменных строений.
Чертополохи улицы пленят,
Похлеще дней
фашистских разорений.
Последняя строка – это по-твардовски.
Откуда вся эта напасть
Встаёт не первый год?
Кого же любит наша власть –
Себя или народ?
Стою, не вижу поля ржи,
В глазах чертополох.
Как мало дел, как много лжи,
И что ни шаг – подвох.
Жили, такого не знали,
Вынесли что из войны?
Лучшими немцами стали
Нехристи и болтуны.
В высшей степени продиктовано духом Твардовского стихотворение «На хуторе Загорье». Вчитайтесь в него, и вы, думается, поймёте, что же такое «смоленская школа» в российской поэзии.<br>
Вроде так, и не так всё как было.
На высокой усадьбе твоей (моей – М.К.).
Ни жеребчик не ржёт, ни кобыла,
И куда-то слетел соловей.
С виду люди тут все деловые,
Только нету дымка над трубой.
Даже тропы твои (мои – М.К.) луговые
Поросли горемычной травой.
Кузни звон, что был нежен и тонок,
Оборвался, как голос в ночи,
Мех её, словно рыжий телёнок,
Растянулся у мёртвой печи.
И мелькают случайные лица,
Под окошком колосья шуршат,
И скрипят, и поют половицы,
Как поэта живая душа.
Люди добрые, разве не знали,
Сколько тут довелось пострадать?
То отца от сынов отлучали,
То от дочек родимую мать.
К великому сожалению, у нас в годы перестройки из деревни сделали мемориал, где трава забвения, такая яркая и такая зелёная, соседствует с голландскими бурёнками, доставленными из Западной Европы для показушности наших «достижений».
Алексей Мишин иронически восклицает о Горбачёве:
От народа шмыгнул неуверенно
Лучший немец двойного лица,
Пусть его страшится Америка,
Богом меченого дельца.
На Руси вопрос о справедливости того или иного богатства всегда был сродни вопросу: есть Бог или нет. Потому что Бог метит всех, кто неправедно нажил своё богатство, а расправляется чёрт. Странная страна Россия, здесь всё не так, как у цивилизованных людей, здесь всё как при сотворении мира. Сегодня мы выглядим наигравшимися в перестройку и демократию детьми, ждём из отлучки старших. «Но всё, что стало или станет, не сдать, не сбыть нам с рук своих, и Ленин нас судить не встанет: он не был богом и в живых», – справедливо пишет А.Т.Твардовский».
Специально такую большую цитату привел: удачно подобрал примеры Михаил Кондратьевич, чтобы дать Алексею Мишину, что называется, самому постоять за себя. Но тут у меня и еще один умысел созрел.
Вы знаете, полезно иногда бывает посмотреть на себя в зеркало. Нравится мне читать в «Годах» размышления Михаила Козлова. Он эмоционально излагает и точно так же постигает мир – чувство, интуиция, впечатление предопределяют логические построения. И часто такой подход оказывается верным в самой своей основе. В конце концов, именно импрессионисты научили нас видеть, что снег не белый, т.е. не верить, казалось бы, очевидному и общепризнанному. Но «слезы», случается, нам глаза застилают.
Трудно не согласиться, что, действительно, замечательное стихотворение «На хуторе Загорье» «продиктовано духом Твардовского»: в данном случае иначе просто не случилось бы у поэта такой удачи. Но трафарет мышления толкает нас дальше: от Твардовского – к «смоленской школе». «Вы, думается, поймёте, что же такое «смоленская школа» в российской поэзии», - обнадеживает автор. Но у меня нет этого оптимизма. Да, мы узнаем добротный разговорный язык молодого Твардовского. Почти полное отсутствие «развесистых» метафор поддерживает впечатление естественности, ненатужности поэтической речи. Это главное, что предопределяет успех. Но есть шероховатости, от которых А.Т. бежал. К примеру, «как поэта живая душа» воспринимается не только, как «готовые слова поэзии», за охотное использование которых упрекал Твардовский Рыленкова, но и попросту штамп, общее место. Есть и следы «литературы»: не только в собственно «литературном» сюжете, но и в лексике («довелось», «родимая мать» воспринимаются сегодня как принадлежность поэтической речи, а не «языка родных мест», упорно приписываемого СПШ).
Тем не менее, в отношении поэта Алексея Мишина мы можем говорить не о каком-то эпигонстве, а о живой перекличке с творчеством Твардовского. С «Сельской хроникой» или (даже преимущественно!) с таким стихотворением из «лирики предухода» (термин М.Гефтера), как «А ты самих послушай хлеборобов». Однако я бы не взял на себя утверждать, что строка «Похлеще дней фашистских разорений» – «это по-твардовски». В языковом отношении она «оставляет желать», хотя по духу, по искренней боли – да, нечто «фирменное» присутствует.
Но мы можем сказать, что такая открытая рана, осознание трагического неблагополучия дня сегодняшнего у Исаковского – исключение (можно вспомнить «Враги сожгли родную хату», стихотворение даже современниками воспринималось как некая вариация на тему «солдата-сироты» А.Твардовского), а у Рыленкова и вовсе ноты социального протеста и поиска справедливости-правды не звучат. Вместе с тем, когда М.Козлов одобряет, что «Ленин нас судить не встанет», а самим разбираться придется, он не замечает той маленькой детали, что лично А.Т. в произведениях своих, даже в юношеские годы, как раз не судит, не обличает.
Мне нравится, как просто и понятно сказала об этом В.А.Твардовская в небольшом послесловии к «Несгоревшим письмам» (Смоленск: Маджента, 2006, с. 50-51):
« <…>идейный замысел поэта порой весьма расходился с его воплощением: стремление к правде и талант способствовали созданию иного произведения, чем диктовалось социальным заказом.
В этом смысле характерно стихотворение «Четыре тонны» — об изъятии картофеля у кулака. Автор задумал показать действия рабочей бригады в условиях сопротивления классового врага. Однако эпизод «раскулачивания», запечатленный в стихах как некий снимок с натуры, воспринимался как «дневной грабеж» налетчиков. «Мучительно-тонкий» плач кулацкого ребенка, рыдания жены кулака, беззащитность хозяина дома — все рождало впечатление огромной беды, обрушившейся на неповинных людей. Не скрыл поэт, что сочувствие сельчан — на стороне раскулачиваемого: «Собрались бабы и как начали:// — Да что ж это такое?//Дневной грабеж.// И так человека уже раскулачили,// Не вникают они, молодежь».
Сталкиваясь с человеческим горем, поэт забывал о классовом подходе: страдание для него не имело классовой природы. В поэзии А. Т. нет классовой ненависти, к которой призывал М. Горький и которая захлестнула тогда советскую литературу. Здесь преобладали такие человеческие чувства, как доброта, жалость, совестливость, — пренебрежительно обозначаемые в ту пору как «абстрактный гуманизм». Даже всей душой сочувствующий А.Т. Тарасенков порицал его за «объективистский тон», не способный пробудить чувство ненависти к классово чуждым элементам. Он, стремясь оберечь поэта от неизбежных нападок, порицал его за такое изображение жены кулака, при котором «пропадает ненависть». (Письмо А. К. Тарасенкова А.Т. Твардовскому 20 дек. 1933. Архив А.Т. Твардовского).
По-моему, стоит заметить, что упомянутые Валентиной Александровной «призывы» были и пораньше Горького (его роль по сути – страдательная), и покруче классики классовой борьбы высказывались, в том числе в прозе и поэзии («Марсельезу», «Варшавянку» можно вспомнить). И не только, допустим, у Горбатенкова (крайний случай), но и у Рыленкова, Исаковского гораздо лучше, чем у А.Т., получалось идти в ногу со временем, поэтому и вопрос никогда не стоял, чтоб их исключать из того же РАППа (Твардовского дважды исключали).
За «классовую ненависть» я вовсе никого не осуждаю, только хочу подчеркнуть, что ненависть к Горбачеву или прочим мироедам-вероотступникам и их клеймение, характерные на Смоленщине далеко не только для А.Мишина, не имеют отношения, во-первых, к Твардовскому, во-вторых, никак не являются неким отличительным признаком «смоленской школы».
Равно, как гражданственность и любовь к Родине уходят корнями в далекое дореволюционное прошлое. Кстати, в тот период, который обозначают как расцвет СПШ (конец 20-х – начало 30-х гг. прошлого века), само слово «Родина» было на большом подозрении у советской власти как белогвардейское и в литературе не употреблялось, «основоположниками» СПШ в том числе – и нет никакой нужды приписывать им лишнее. Некое возрождение русского патриотизма имеет более позднее происхождение.
Мне кажется, одно осознание этого факта уберегло бы нас от «заносов» на одном и том же месте и поубавило безосновательного оптимизма на предмет победного шествия «смоленской школы» вплоть до «уровня сельской глубинки». Приведу еще один пример из выступления М.Козлова.
«Сколько чистоты сердечной и высокого трагизма сокрыто в стихотворении «Не говорите плохо о России» А.Панасечкина, ельнинца по рождению, который живёт и работает в Ельне; член Союза писателей России.
Какая бы тяжёлая эпоха
Ни преступила через ваш порог,
Не говорите о России плохо:
Она одна, другой нам не дал Бог.
И Родины своей не покидайте
В её тяжёлый и ненастный час.
Куда вы от неё ни уезжайте,
Россия всё равно отыщет вас.
Она придёт через моря и сушу,
Бессонной ночью память вороша,
И злой тоской изгложет вашу душу.
Конечно, если есть у вас душа.
Сегодня нам живётся трудновато
На перехлёсте сумеречных дней,
Россия ж в том ничуть не виновата,
Скорее мы виновны перед ней.
Какие б голоса ни голосили,
Пытаясь наши души поломать,
Не говорите плохо о России,
Ведь это – что пинать больную мать.
Вот какие плоды даёт «смоленская школа» в поэзии на уровне сельской глубинки».
Думаю, можно согласиться, что сердечная чистота присутствует в этом стихотворении (опять-таки, это не исключительная собственность «смоленской школы»), и наше сердце готово откликнуться. Но для поэта, тем более члена союза, одного этого недостаточно. Сегодня, читая изобильную литературную продукцию, трудно не согласиться, что Год русского языка для нас – правильный выбор. Я не могу восхищаться «плодами смоленской школы», в которых эпохи «преступают через порог». Бог весть, с каких пор для меня естественно, что «через» переступают, а преступают (что?) порог или вообще не преступают (чего?) порога. И заключительная строка стихотворения слеплена не по-русски, не говоря даже о поэтических достоинствах ее.
Повторяю, я не знаю, в чем конкретно заключается собственная гордость «смоленской школы» «на уровне сельской глубинки», но если хоть у кого-то, хоть в чем-то соотносится она с именем Твардовского, – гордость эта не в языковой неряшливости или пренебрежении формой во благо содержания. А.Т. родом из той же самой ельнинской глубинки, но к подобным вещам был беспощаден (читайте его ответы начинающим поэтам, он не жалел трудов для подобных уроков языка – единственного оружия и орудия труда писателя).
Кстати, к вопросу, кто там злой, а кто добрый. Лакшин вспоминает, что на пожелания быть снисходительней к молодым А.Т. отвечал: «Котят нужно топить слепыми». Это народное понимание милосердия издавна противостоит лицемерной жалостливости, которая на вид хороша, да на вкус непотребна. Из самых добрых побуждений, из самых патриотических чувств мы часто пленяемся желаемым, забывая сверяться с действительностью. Мне очень близко выступление М.Козлова по идее и замыслу, но опубликовав первые две части этой статьи, могу ли я согласиться сегодня, что «Смоленщина – поэтическое сердце России», «смоленские поэты смело бьют в набат» и т.п.? К тому же как пример «набата» приводится стихотворение В.Смирнова.
Весь изболевшись о родном селе,
Я, как трава под инеем, седею,
Я, жалкий смертный, жизнь ношу в себе,
Прав не имея расставаться с нею.
О, золотого заморозка злость!
О, тихое отеческое поле!
И Дух мой скорбно зябнет на приколе,
На лютой стуже меж миров и звёзд.
Но оттуда, где судьбу мою
Колышет ветер, словно пламя свечки,
Тяну я руки к вечному огню,
Что мечется в последней
русской печке.
Мне не хочется повторять сказанного в предыдущей части, заниматься материализацией или выписывать бесконечные «я» поэта, дух которого опять «скорбно зябнет на приколе … меж миров и звезд». Право же, это уже не оригинально. Для разнообразия можно было бы вспомнить здесь упоминавшуюся рецензию А.Агеева, которого стихи В.Смирнова побудили процитировать пародию В.Шефнера «Эх, сглодал мене, парня, город» и высказать любопытную идею о провозглашении Виктора Петровича главой Краснодарской поэтической школы. Но опять-таки не всех тянет на шутки в этом случае. М.Козлов, например, процитировав стихотворение, спрашивает:
«Разве не задевают вас эти строчки о русской деревне XXI века? Разве не хочется понять, почему огонь в деревенской печи сродни Вечному огню, что горит на братских могилах павших воинов»?
Вот такой поворот… В этой своеобразной аберрации восприятия можно уловить суть того, что отделяет Твардовского (и Исаковского, в данном случае) от В.Смирнова и множества других профессионалов и любителей стихосложения. В стихотворении нет… «строчек о русской деревне», и еще меньше – о «Вечном огне, что горит на братских могилах павших воинов». Смею предположить, что только давление СПШ, этот своего рода условный «белый снег», делает возможным такое толкование. И родному селу, и вечному огню в последней печке отведена в стихотворении вспомогательная роль. Они нужны, чтобы показать муки «скорбно зябнущего» меж миров сиротливого «Духа» поэта. И жанр этот сиротский, со многими испытанными приемами – «чтоб жальче было» – это камерная лирика, направленная внутрь себя. Надо сказать, все мои попытки писать стихи сводились исключительно к этому «сиротскому жанру». И в этом случае выражение «смело бьют в набат», мягко говоря, неуместно. Какие бы ужасные картины ни рисовались поэтом, они имеют ровно такое отвлеченно-метафорическое свойство, как адское пламя и звездные сферы. То есть основ не сотрясают.
Иное, видимо, не всем доступно. А иное – это как раз взгляд из всей своей возможной глубины на окружающий мир, ради которого и собственное «я» ущемляется, жертвуется. Главное, по Твардовскому, чтоб взгляд был честный, верный, а не лукавый, ускользающий или «зашоренный», как модно было одно время говорить о «совковом» зрении. Поэт как бы учит нас смотреть, и видеть, и не отводить, не прятать глаз. У А.Т. – это самый главный принцип. И говорить правду, опять-таки в глаза. Тяжело очень, и невыгодно, и даже опасно. Да вы примерьте на себя хотя бы: вот вы сказали… Не власти, не начальнику, а знакомому, товарищу, другу. Какие будут последствия?
Меня упрекнули, что слова А.Т. о Рыленкове я привел, а самому Николаю Ивановичу высказаться о Твардовском не дал. Видимо, справедливый упрек. Но я не сразу нашел такие высказывания, кроме цитировавшихся статей и протоколов 30-х годов. О выдающихся писателях-земляках у Николая Ивановича есть статьи. И в его сборниках можно прочитать «Слово об Исаковском», «Слово о Соколове-Микитове». О Твардовском «слова» нет, и не буду здесь угадывать, почему. Но опубликованы в 1989 году замечательные письма Н.И. Рыленкова А.В. Македонову, в которых Николай Иванович высказывает ряд откровенных (и ценных, безусловно!) суждений о литературной жизни и литераторах. Это тема отдельная и плодотворная, но здесь некоторые высказывания о Твардовском приведу как своего рода иллюстрации к вопросу о последствиях.
« <…> С Твардовским дело гораздо сложнее. Вот он-то, на мой взгляд, явно переоценивает себя. А при его большом таланте это ему совершенно не нужно, ни к чему. Он мог бы, должен бы быть терпимее к другим, рядом с ним работающим людям. Но тут уж ничего не поделаешь. Характер» (16.03.60г.).
1960 год – это некий рубеж, после которого, продолжая критиковать отдельные тенденции в поэмах А.Т. (чем дальше, тем мягче), Рыленков перестал говорить о «характере» поэта-земляка и, в целом, дает ему высокую оценку. Но прежде, когда авторитет Твардовского еще не вполне устоялся, замечания, подобные процитированному, встречаются.
«Как ты знаешь, самокритичность никогда не была в числе добродетелей А. Т., а теперь, когда он почувствовал себя классиком,— тем более.
Но он человек большого таланта и трезвого ума, не лишен юмора и неминуемо должен понять — как смешно выглядит живой человек на пьедестале. По отношению к другим, кстати, он это очень хорошо понимает и умеет зло высмеять» (1956г.).
«Как это ни странно, он очень ревнив к своей славе, хотя славы у него, как говорится, поверх головы. Иногда я даже думаю, что внутренне он не совсем уверен в себе, в прочности своей славы, и поэтому, утверждая себя, теряет всякое чувство меры. Этим он очень вредит себе, отталкивает от себя людей. Боюсь, что это скажется и на журнале» (9.10.56г.).
В 1956 году положение Твардовского было неопределенным. С «Нового мира» его сняли в 1954 году за первую редакцию «Теркина на том свете». И вот стало известно Рыленкову о планирующемся назначении А.Т. редактором «Октября». За судьбу этого журнала он и переживает. Назначение тогда не состоялось, и, как известно, в 1958 году Твардовский вторично возглавил «Новый мир». Опасения Рыленкова не оправдались: «НМ» стал магнитом для лучших творческих сил страны, публикация на его страницах была мечтой и своего рода аттестатом на состоятельность для каждого писателя, поэта, критика. Задумаемся, вопреки «характеру» или благодаря?
Надо сказать, я познакомился, как мне и советовали, с новой книгой профессора В.С.Баевского «Смоленская поэтическая школа в портретах». В основном, вошедшие в нее публикации были мне известны, и я неоднократно цитировал и ссылался на них как на авторитетные и заслуживающие самого пристального внимания. Но и кое-что новое для себя обнаружил. В частности, Вадим Соломонович рассказывает о журналисте Николае Полякове, страстном любителе писать доносы во все инстанции вплоть до самых «компетентных». В связи с его разносной полуграмотной статьей на целую полосу газеты «Смена» о стихах Раисы Ипатовой В.С.Баевский и обратился за поддержкой к Н.И.Рыленкову (нужно было что-то делать, времена были опасные – 1968 год, после ввода войск в Чехословакию). Руководитель писательской организации, оказалось, был возмущен не меньше Вадима Соломоновича и рассказал ему целую историю.
«Он <Рыленков> помог Полякову сделать книгу стихов. Несмотря на то, что она все равно осталась довольно серой, настоял на ее публикации. Публикация книги была в ту пору необходимым и часто достаточным условием приема в Союз писателей СССР. И Поляков был принят. Как только он стал членом ССП, он заказал себе в типографии блокнот большого формата с отрывными листами; вверху каждого листа было напечатано: «Николай Поляков, поэт». После этого он начал на этих листах писать доносы на Рыленкова и рассылать их во все возможные инстанции, включая самые опасные. Свои доносы, обычно с идеологическими обвинениями, он нумеровал и требовал, чтобы ему на них отвечали»…
Коллеги-рабочепутейцы, работавшие с Н.В.Поляковым, подтвердили, что все в этом рассказе правда. Кроме одной детали: Полякова все же в члены СП не приняли (одного сборника для этого было мало). И хоть Николай Иванович помог опасному журналисту (невольно вспоминается Горбатенков) стать членом литфонда, что давало право на некоторые материальные блага и привилегии, Поляков на него страшно обиделся и добивался большего. Конечно, симпатична в этой истории доброта Н.И.Рыленкова и возмущает неблагодарность неразборчивого в средствах журналиста (его стихи мне в «РП» пересказывали, как анекдоты, сопровождавшиеся смехом до слез). Но я представил сейчас А.Т. с его «характером»… Да ни одна подобного рода «творческая личность» к нему близко бы не подошла, не говоря о том, чтоб он пробивал анекдотично бездарный сборник…
Пора закруглять очередную часть моих заметок. Я далеко ушел от журнала «Москва», давшего толчок для многих размышлений и попыток разобраться в сегодняшней смоленской поэзии, поднимающей периодически знамя СПШ… Собственно, все, что сказано в трех частях этой статьи, - это какие-то наблюдения, материалы, подступы к ответу на вопрос, который неожиданно остро обозначился для меня: можем ли мы, вообще, говорить о «смоленской поэтической школе»? Продолжение неизбежно, но название «Смоляне закупили «Москву» уже не соответствует теме.
№01 (01) 2006 - Журнал "Смоленск"
|
